Бескорыстной аренда костюма не оказалась, и пришлось сортировать театральный хлам в качестве благодарности. Домой я вернулся в самом скверном расположении духа и ярко-зеленых перьях, застрявших в волосах. На диване в объятиях с пультом нежился Чак, мой сосед. Он учился на третьем курсе того же колледжа искусств, на музыкальном отделении, и иногда аккомпанировал нашей труппе на фортепиано ― в такие дни Винчестер мог не растрачивать силы на счет, а просто сосредоточиться на моем «отвратительном владении телом». Но сегодня Чак заявил, что у него творческий кризис (читай: отыскал повод прогулять колледж), и единственным аккомпанементом был его зычный храп с утра. ― Выглядишь помятым, ― вместо приветствия сказал Чак, обернувшись на шум в прихожей. Ну, если прихожей можно было назвать коврик для ног. Мы снимали эту окраинную квартиру по дешевке (неудивительно: создавалось ощущение, что весь дом склеил из картона гигантский ребенок), польстившись на отсутствие комендантского часа ― хотя я бы не рискнул прогуляться здесь после одиннадцати без перцового баллончика в кармане. ― Сделай одолжение, сыграй при моем следующем появлении похоронный марш, ― проворчал я, скидывая обувь и вешая сумку на крючок. Мне бы не помешал душ и что-нибудь более сытное, чем воздух, которым пришлось довольствоваться весь день. Но силы уцелели лишь на то, чтобы плюхнуться рядом с Чаком на диван, красную обивку которого разбавлял узор в черный горошек (вообще-то, это были прожоги от сигарет, но сосед упорно считал их дизайнерским ходом). ― Ты влюблен в него, да? ― будничным тоном изрек Чак. Моя ориентация никогда не была предметом обсуждения, но многочисленные скинни в гардеробе и Мадонна на звонке телефона говорили, наверное, за себя. Да и в целом, претендентов на звание «Гетеросексуальность года. Секция “балет”» можно было по пальцам пересчитать. Я вздохнул, а Чак не стал уточнять, о ком речь, потому что и журнальному столику, на который я закинул ноги, было понятно. Да, я влюблен в Винчестера. Нет, я никогда не признаюсь об этом во всеуслышание. ― Ненависть ― более уместное определение. К тому же, она у нас взаимная. Чак пощелкал каналы, и, остановившись на унылой мелодраме, сказал: ― Не думаю, что он ненавидит тебя. Я горько хмыкнул. Если взять (очень осторожно и в связанном виде) Винчестера, то самое обидное, как ни странно, что и он гей. Он не скрывал своих предпочтений и мог доходчиво объяснить студенткам, норовившим раздвинуть ноги не только для глубокого плие, что им не хватало пары колокольчиков. Ну, может, немного не таким текстом, но суть прежняя. Меня это знание лишь дразнило и усложняло существование, потому что дурацкая надежда переставала казаться такой дурацкой. ― Либо у меня нет чувства юмора, либо ты чудовищно оговорился. ― Серьезно, Кас. Приглядись, ― настаивал он. По статистике, многие талантливые музыканты страдают умственными отклонениями. Чак, несомненно, попадал под эту категорию, иначе объяснения его заявлениям у меня отсутствуют. Увы. В знак уважения к соседу я даже вспомнил, как Винчестер смотрит на меня, будто жаждет высосать душу. Пожалуй, задержи он на мне взгляд подольше, мои останки и кремировать не пришлось бы. Этими наблюдениями я и поделился с Чаком, прежде чем встать и отправиться обмениваться слюнной жидкостью с подушкой. В ответ он покачал головой и снова принялся щелкать каналы. Заснул я, кажется, в процессе полета на кровать. Вторник ― единственный день, когда в расписании не было хореографии, но даже этот светлый праздник я посвятил размышлениям о Винчестере. Стоя под теплым душем, я остервенело втирал шампунь в голову, словно он мог вымыть оттуда все нежелательные мысли. Но слова Чака никак не давали покоя. Может, я и впрямь упустил что-то важное? Чем-то же Винчестер руководствовался, когда отбирал студентов на открытом уроке в начале года; тогда присутствовали еще несколько хореографов, и вместе они следили за каждым нашим вдохом. Накануне я дико разволновался, полночи повторял элементы и позиции ― не те, что являлись частью Камасутры, но, увидев мистера Винчестера, посчитал это большим упущением. И каково же было мое удивление, когда спустя два дня мое имя значилось в списке, приколотым к стенду красной кнопкой и подписанным им. Попасть к Винчестеру считалось уделом Избранных. Или продавших душу дьяволу. Первая неделя занятий прошло мирно, хотя Винчестер уже тогда оставил попытки постоянно выговаривать «Кастиэль». Удачный момент, чтобы передать родителям привет и поблагодарить за имя, выбранное по принципу: назовем этого ревущего монстра в честь ангела сострадания, и наши мольбы о тишине будут услышаны. Религиозное жертвоприношение успеха не возымело, зато всю жизнь мне приходится отзываться на тактичное «эй ты, как там тебя?». Или, в данном случае, на лающее «Новак». Через месяц я возненавидел свою фамилию, а вместе с ней и Винчестера, который придирался ко мне больше чем к другим. Пока все твердили, что у меня талант и грандиозное будущее, он отчитывал меня как десятилетнего, крайне тупого ребенка, который путал алфавит с таблицей умножения. И чем сильнее я ненавидел его, тем сильнее желал. В нем я видел вызов. Я сгонял с себя семь потов, занимался по выходным и праздникам, почти жил в этом зале, чтобы добиться его расположения. Но по отношению ко мне Винчестер был совершенно скуп на эмоции, которые имели окраску положительных. Самое похвальное, что я от него слышал, ― «сойдет для барышни». Пена уже щипала глаза, а я всё искал скрытый подтекст в его действиях. Мне хотелось, очень хотелось ему нравиться. Не только как ученик. Может, когда Винчестер указывал мне на серую перекладину со словами, что это хореографический станок, а не горизонтальный шест для стриптиза, ― он посылал тайный призыв? Ясно было только одно: умники врут, заверяя, что лучшие идеи приходят в душе. Меня в конце концов настигла лишь эрекция и Чак, потребовавший оставить ему горячую воду. По четвергам занятие проходило после курса первой помощи, что, на мой взгляд, являлось недвусмысленным намеком. И пророк Кастиэль Новак оказался чертовски прав. Винчестер чинно прошествовал в зал, когда мы уже разогревались, перебрасываясь свежими сплетнями. Его появление обострило все мои ощущения, будто под ноготь иголкой укололи. Я крепче впился в станок, когда он прошел мимо и занял табурет у фортепиано. Оценив степень нашей готовности к работе, он сделал объявление. Не о своем увольнении, к превеликому… разочарованию? Облегчению? Не уверен, что означал мой длинный судорожный выдох. Раз в месяц вместо классического урока мы растягивались ― и только. Сегодня был именно такой день (я называл его «днем рулета», потому что большую часть времени мы проводили скрученными в некоем подобии этого десерта), и перспектива лично мне не улыбалась. Судя по кислым минам однокурсников, им тоже. Но по словам Винчестера, без пластичности мы могли пробоваться на сцену лишь в качестве декораций («Бревен, например», ― сказал он, выразительно посмотрев на меня; я сдержал желание показать ему язык. Или фак). Начали мы с упражнений на гибкость. Здесь я приободрился, так как был почти гуттаперчевым и запросто мог закинуть колени за уши (возникает, знаете ли, порой необходимость). Как ни вился Винчестер вокруг, прикопаться было не к чему. Мой триумф длился вплоть до того, как мы взялись за шпагаты. И тогда спесь моментально спала с меня. Наверное, к середине курса стоило бы научиться таким простым вещам, но если на поперечном шпагате я еще мог худо-бедно высидеть (секунды две, вообще-то), то на продольном ― всё, баста! Я добросовестно старался развести ноги в прямую линию, правда, между зазором под ними мог проехать товарный состав. С дурным предчувствием я оглянулся на Винчестера, который устроил рейд с целью «помочь» нуждающимся. Когда он дошел до меня ― а я опять притиснулся почти с краю, ― то аккуратно присел на корточки рядом. ― Терпи, ― предупредил он заблаговременно. Я сглотнул, бактерии на ладонях утонули в выступившем поту. Мы скрестились взглядами в зеркале, и он плавно надавил коленом на мое заднее бедро. Мышцы протестующе напряглись, по ним заструилась звенящая боль. Действуя на инстинктах, я жестче уперся кулаками по обе стороны от себя, но он обхватил мои запястья и оторвал их от спасительного пола. Теперь я был в его полной милости: помешать не мог, спина почти прижата к его груди, он же и удерживал мое равновесие. Сердце гремело в висках так, что я не сразу услышал его тихое, но твердое бормотанье: ― Расслабься, и нам обоим будет легче. Сосредоточься на дыхании. Больно, больно, больно ― это слово пульсировало внутри, как запись заевшей кассеты. Я попробовал, как он и сказал, сосредоточиться на планомерных вдохах-выдохах. Но вместо этого почувствовал его дыхание на своем затылке и шее, и перед зажмуренными глазами поплыли черные круги. Если бы не ситуация, я бы завелся от того, как двузначно звучали его наставления. Вокруг пупка даже затеплилось возбуждение, ненадолго размягчившее сопротивление в мышцах, ― и в этот момент он надавил сильнее. ― Не зажимайся, говорю, ― повторил Винчестер. Мои руки, стиснутые его мозолистыми пальцами, непроизвольно сжимались до белых костяшек и разжимались. Мне стоило всей выдержки не произнести ни звука, когда он полностью прижал бедро к полу. Он неторопливо, как назло, досчитал до двадцати, после чего ослабил хватку и медленно убрал свое колено. Поставил сначала одну мою негнущуюся руку на пол, потом ― вторую. ― Жить будешь, Новак, ― обнадежил он, уловив мою перекошенную гримасу ― оказалось, я искусал нижнюю губу до крови ― в запотевшем зеркале. Винчестер хлопнул меня по плечу и направился к следующей жертве. Было тепло и солнечно, и последнюю перемену пятницы я проводил во внутреннем дворике, на ступеньках крыльца. Я был занят распутыванием наушников, как вдруг начал задыхаться ― и даже не от злости на непослушные провода. Парфюм, сладкий настолько, что казалось, будто на зубах скрипел сахар, отравил окружающую атмосферу. Только когда подул легкий ветерок, я смог спокойно вдохнуть и повернуться к Бальтазару, моему приятелю и танцору нашей труппы. Он примостился ступенькой выше. ― Какие планы на воскресенье, милый? ― бодро поинтересовался он. Дышать поблизости его надушенной шеи приходилось через рот, поэтому с ответом возникли сложности. Я облегчил себе задачу, пожав плечами. Если в субботу я отрабатывал элементы, которые Винчестер считал в моем исполнении наиболее жалкими, то в воскресенье… Наверное, буду пересматривать «Отчаянных домохозяек» вместе с Чаком, что можно считать полнейшим отсутствием планов. Бальтазар придвинулся ближе и, прежде чем заговорить, надул розовый пузырь из жвачки. ― Пойдем со мной в «Скандал». Я раскручивал последний узел, но услышанное заставило меня замереть. ― Он находится на другом конце планеты, ― возразил я, слишком поспешно вернувшись к делу. Из всех клубов, этот ― последний, в который бы я добровольно отправился. И причина, конечно, не только в его местоположении (от нашего дома и путь до автобусной остановки ― настоящая экспедиция). ― А если я напомню, что там зависает наш горячий хореограф, расстояние перестанет быть преградой? ― Бальтазар поиграл светлыми бровями, которые изгибались, как тонкие гусеницы. Я напрягся: это и есть главный повод, чтобы держаться оттуда подальше даже в светлое время суток. Однажды я посетил «Скандал», отдавив кому-то ногу и в качестве бонуса облив коктейлем. И когда поднял глаза, «кем-то» оказался Винчестер ― славу богу, он ненавидел меня уже до этого. В отчаянии я предложил постирать его футболку, а он посмотрел на меня как на слабоумного и ехидно спросил, не желаю ли я еще и обувь почистить. Как выяснилось позже, он бывал там почти каждые выходные, а Бальтазар не посчитал нужным упомянуть об этой «незначительной детальке». ― Давай, синие глазки, соглашайся, ― Бальтазар пихнул меня в плечо, выталкивая из воспоминаний, от которых до сих пор уши розовели. ― Единственным замечанием к тебе он предъявит слишком большое количество одежды. Возможно, мне и стоило немного встряхнуться ― а «Скандал» считался одним из лучших мест для этого. Но по окончанию недели усталость и напряжение сгустились, выхлебав все силы на пьяные подвиги, которыми обычно заканчивались посиделки с Бальтазаром. И проблема под кодовым названием «Винчестер» никуда не девалась. Ставлю сто баксов: он посещал клуб, расположенный от колледжа дальше других, чтобы отдохнуть от физиономий студентов (хотя я все еще был уверен, что дома он метал дротики в фотографию из моего личного дела). Я попробовал откреститься, не задев тонкую душевную организацию Бальтазара: ― Но зачем тебе я, разве ты не хочешь познакомиться с кем-нибудь? ― Ну, если вдруг ― что, конечно, маловероятно ― я не найду себе симпатичного компаньона на ночь, а ты не уговоришь Винчестера научить тебя парочке новых элементов… мы сможем утешить друг друга старым проверенным способом, ― он положил ладонь на мое колено и намекающе провел ею выше. Нечестный прием! Он ведь знал, как у меня сейчас туго с личной жизнью, как ниже пояса всё покрылось слоем пыли. Проблема заключалась в том, что я не мог подцепить кого-нибудь на ночь ― от одноразовых партнеров, забывавших мое имя через мгновение после знакомства, я чувствовал себя использованным и жалким. А постоянные отношения мешал завести тот маленький факт, что я уже был решительно и бесповоротно влюблен. Бальтазар ― другое дело. Мы с ним не спали никогда, но оказывали дружескую помощь руками и ртом. И у нас было много общего. Например, мы оба на дух не переносили Титаник. Но если Бальтазар невзлюбил Селин Дион («Выключи н-немедленно!» ― вопил он, пока мы уплывали от плеера в соленом море его слез), то у меня были претензии к сюжету: почему героиня Кейт разлеглась на двери, как на надувном матрасе, в то время, как белоснежные зубы Лео развлекали ее зажигательной чечеткой? Оставив кинематографический феминизм (и, к сожалению, молодого Лео) в стороне, вернемся к реальности. Я был на девяносто восемь процентов уверен, что проведу ночь не один, ― и сомнения пропали без вести. ― Только если ты не будешь душиться этим сладким… ― «дерьмом», ― парфюмом, ― для приличия проворчал я. Да и не факт, что Винчестер там будет. А если и будет ― эта мысль отозвалась трепетным волнением в груди ― я постараюсь не попадаться ему на глаза. Над входом в «Скандал» колыхался флажок, выкрашенный в цвета радуги. Томясь в гудящей очереди у клуба, я искренне жалел, что попросил Бальтазара не пользоваться тем парфюмом. Вместе этого он вылил на себя бутылочку настолько горького одеколона, что кислородной маски в кармане очень не хватало. Фальшивые ID, по которым нам уже исполнился двадцать один год, были наготове, и проблем с охраной не возникло ― хотя один вышибала сморщил крупный нос, когда Бальтазар летящей походкой проплыл мимо. Внутри было шумно и тесно. Мы пробились к длинному бару, где я ограничился фруктовым пуншем, а Бальтазар ― мутью с нанизанной на стакан долькой апельсина и черной трубочкой. Он зудел что-то одобрительное про задницу бармена, а я без конца озирался: по краям крутились обсыпанные блестками танцоры, на площадке жались друг к другу, как селедки, посетители. И пусть накануне я убеждал себя, что буду избегать встречи с Винчестером, на всякий случай тщательно побрился и даже причесался. ― Всё, дружок, я на охоту, ― пустой стакан звякнул по темной столешнице. Бальтазар поднялся, провожая жадным взглядом удаляющегося бармена. Точнее, его нижнюю половину. ― На рыбалку, ― рассеянно поправил я, вспомнив ассоциацию с селедкой. ― А? Ну да, ну да… Встретимся здесь через час, пойдет? Если меня к тому времени не будет, можешь не дожидаться. Не скучай, милый, ― он потрепал меня по щеке и ушел в направлении комнаты отдыха. За ним распространялось облако ядовитого запаха. Я допил свой пунш и с удивлением отметил, что музыка перестала казаться такой громкой, а танцы ― такой уж отвратной затеей: в конце концов не зря я учился на хореографическом отделении (даже если мои умения двигаться уместней смотрелись бы на балу девятнадцатого века). Выбравшись на танцпол, я принялся покачиваться в такт песням, текста в которых было ровно на строчку. Но толком в атмосферу не погрузился ― я скрупулезно и опасливо всматривался в каждое лицо, мелькавшее поблизости, а, учитывая их количество… Так прошло минут сорок, и раздражение от того, что я не могу отключиться от всего и плюнуть на осторожность, нарастало. Я решил подойти к бару заранее и выпить добавку пунша, пока Бальтазар еще не вернулся. Забравшись на свободный табурет, разгладил мятую купюру из кармана и сделал заказ. Время ожидания я провел, ворочаясь на и выискивая его высокую фигуру. Когда напиток с фруктовыми кубиками на дне наконец-таки принесли, я заволновался, а придет ли он вообще. Но важность этого предположения померкла, как только, поднеся стакан к губам и сделав большой глоток, я услышал бармена на дальнем конце бара: ― Скотч с яблочным соком, Дин. ― Спасибо. Пунш попал не в то горло, и я поперхнулся. Голос этого посетителя сложно было перепутать или не узнать, несмотря на громко визжащие колонки. Даже забавно: стоило мне ненадолго потерять бдительность, и последствия тут как тут. Я весь будто уменьшился в размерах, пока поворачивал голову вбок. Обзор перекрывал двухметровый мужик-шкаф, бросавший на меня сальные взгляды и попивавший пиво из кружки, сравнимой с ведром; но, выглянув из-за его богатырского плеча, я всё же рассмотрел человека через шесть табуретов от себя. После проморгался как следует, но вроде бы выпил не столько, чтобы зрение подводило. Действительно Винчестер. Дин Винчестер. Он словно почувствовал, что за ним наблюдали, и тоже повернулся, удивленно вскинув брови, ― а я тут же дернулся назад, скрывшись за двухметровой крепостью по соседству. Он меня видел, точно видел. Я перебрал все варианты действий, большинство из которых содержали план эвакуации из клуба. Но не мог же я притвориться, что не пялился на него только что! Здороваться издалека было бесполезно, скорее посадишь голос, чем докричишься. Подойти ― не подойти? Возможно, детина, спросивший, на кого заглядывается такой сладкий мальчик, придал мне ускорения для того, чтобы сдвинуться с места. Выпив остатки пунша, я поднялся на нетвердых ногах и обогнул разделяющее нас пространство. Винчестер хрипло смеялся над чем-то с барменом, и моего присутствия за своей спиной не ощущал. Когда бармен удалился, я сначала хотел дотронуться до его плеча, но, побоявшись, что меня ударит током, просто громко сказал: ― Здравствуйте. Винчестер медленно развернулся и снова вздернул брови. В его руке был низкий стакан, набитый листьями мяты. Без всяких украшений ― не то чтобы я ожидал увидеть вишенку и зонтик сверху. Сложно было сказать, раздражен он или рассержен, или и то, и другое. Внешне он никак этого не проявлял. ― Развлекаешься, Новак? ― хмыкнул он и пробежался по мне небрежным взглядом от макушки до пят. Меня вслед за этим взглядом, как шелковой тканью, покрывали мурашки. ― Выходной ведь, ― как можно дружелюбней отрапортовал я и поставил локоть на узкую стойку бара. Казалось непривычным общаться с ним в такой неформальной обстановке, и я нервно тер запястья. Он был в тонком кашемировом свитере и зауженных джинсах и, надо сказать, выглядел прекрасно. Я бы всё сейчас отдал, чтобы уединиться с ним в одной из комнат отдыха. О чем подискуссировать, я не знал, поэтому Винчестер взял эту почетную обязанность на себя: ― И что, планируешь по этому поводу напиться? Он кивнул на бар. Бармен ловко жонглировал бутылками, жужжал шейкер, бокалы, кружки и стаканы наполнялись и опустошались. ― Мне есть восемнадцать, ― сказал я не то с вызовом, не то с намеком. Секундой позже сообразил, что глупо было говорить об этом, когда полного совершеннолетия достигали только в двадцать один год. Я был уверен, что Винчестер тыкнет меня в это носом, пригрозив административной ответственностью, но его последующие слова задели гораздо больнее: ― Восемнадцать есть, мозгов ― нет. Тебе в понедельник на учебу. Обидно было, стыдно признаться, почти до слез. Праздное выражение стерлось с лица, настрой смыло, как песок волной. Ему, между прочим, тоже на работу полагалось ходить. Наверное, всё мое существо кричало о смертельном оскорблении, потому что продолжил он чуть менее высокомерно: ― И не нарывайся на неприятности. Я успел проследить, как его взгляд нашинковал двухметрового великана, подбивавшего ко мне клинья, в мясной супчик. Это отозвалось таким теплом в груди, что мне захотелось прислушаться к его совету и отправиться домой ― завтра и правда вставать ни свет ни заря… Но обоняние раздражил запах, предвещавший появление Бальтазара, про которого я благополучно забыл. ― О, привет, мистер Винчестер. Отличный вечерок, а? ― Бальтазар приветственно помахал. Некоторые студенты и вовсе обращались к Винчестеру по имени ― полная противоположность сухим официально-деловым отношениям, сложившимся между нами. Судя по виду Винчестера, вечерок явно был лучше, пока не появились мы оба. Возможно, он тоже планировал найти себе компанию на ночь ― мысль липко осела на душе. Я пытался наступить Бальтазару на ногу, чтобы тот не ляпнул лишнего, но этот сигнал он воспринял по-своему. ― Упс, я вас двоих, наверное, отвлекаю… |